Неточные совпадения
Когда Самгин
вошел и сел
в шестой ряд стульев, доцент Пыльников говорил, что «пошловато-зеленые сборники “Знания” отжили свой краткий
век, успев, однако, посеять все эстетически и философски малограмотное, политически вредное, что они могли посеять, засорив, на время, мудрые, незабвенные произведения гениев русской литературы, бессмертных сердцеведов,
в совершенстве обладавших чарующей магией слова».
«Наша баррикада», — соображал Самгин,
входя в дом через кухню. Анфимьевна — типичный идеальный «человек для других», которым он восхищался, — тоже помогает строить баррикаду из вещей, отработавших, так же, как она, свой
век, —
в этом Самгин не мог не почувствовать что-то очень трогательное, немножко смешное и как бы примирявшее с необходимостью баррикады, — примирявшее, может быть, только потому, что он очень устал. Но, раздеваясь, подумал...
Войдя в избу, напрасно станешь кликать громко: мертвое молчание будет ответом:
в редкой избе отзовется болезненным стоном или глухим кашлем старуха, доживающая свой
век на печи, или появится из-за перегородки босой длинноволосый трехлетний ребенок,
в одной рубашонке, молча, пристально поглядит на вошедшего и робко спрячется опять.
Тебя удивляет и, может быть, оскорбляет моя стариковская откровенность, но
войди в мое положение, деточка, поставь себя на мое место; вот я старик, стою одной ногой
в могиле, целый
век прожил, как и другие, с грехом пополам, теперь у меня
в руках громадный капитал…
Когда вы
входили в переднюю, вас уже охватывала та атмосфера довольства, которая стояла
в этом доме испокон
веку.
Мы видели
в его произведениях, как светская мысль восемнадцатого столетия с своей секуляризацией жизни вторгалась
в музыку; с Моцартом революция и новый
век вошли в искусство.
Чему-нибудь послужим и мы.
Войти в будущее как элемент не значит еще, что будущее исполнит наши идеалы. Рим не исполнил ни Платонову республику, ни вообще греческий идеал. Средние
века не были развитием Рима. Современная мысль западная
войдет, воплотится
в историю, будет иметь свое влияние и место так, как тело наше
войдет в состав травы, баранов, котлет, людей. Нам не нравится это бессмертие — что же с этим делать?
Те, которые не могут, те останутся доживать свой
век, как образчики прекрасного сна, которым дремало человечество. Они слишком жили фантазией и идеалами, чтоб
войти в разумный американский возраст.
И Н. Лосский, и С. Франк,
в конце концов, переходят к христианской философии и
входят в общее русло нашей религиозно-философской мысли начала
века.
Вся античная культура
вошла в средневековье, мировая душа жила и развивалась
в течение этих оклеветанных
веков.
Одним утром Анна Михайловна
вошла в комнату сына. Он еще спал, но его сон был как-то странно тревожен: глаза полуоткрылись и тускло глядели из-под приподнятых
век, лицо было бледно, и на нем виднелось выражение беспокойства.
Посадив Вязмитинову, Розанов
вошел за ширмы. Лиза лежала навзничь, закинув назад голову, зубы ее были стиснуты, а посиневшие губы открыты. На неподвижной груди ее лежал развернутый платочек Абрамовны с тремя восковыми свечечками, четвертая тихо теплилась
в замершей руке Лизы. Абрамовна, наклонив голову, шептала молитву и заводила
веками остановившиеся глаза Лизы.
Мать,
в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие
в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их
в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не
входит ни
в какие хозяйственные дела, ни
в свои, ни
в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе
в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то
в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть
в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше
век оставаться
в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Известно давно, что у всех арестантов
в мире и во все
века бывало два непобедимых влечения. Первое:
войти во что бы то ни стало
в сношение с соседями, друзьями по несчастью; и второе — оставить на стенах тюрьмы память о своем заключении. И Александров, послушный общему закону, тщательно вырезал перочинным ножичком на деревянной стене: «26 июня 1889 г. здесь сидел обер-офицер Александров, по злой воле дикого Берди-Паши, чья глупость — достояние истории».
— Эх, Мирза, Мирза!
Век не забуду! Давно это было, а он и сейчас передо мной, золотой весь, как лимон на солнышке, — сказал, когда мы
вошли в номер и уселись
в кресла, Василий Степанович.
Жизнепонимание общественное
входило в сознание людей
веками, тысячелетиями, проходило через разные формы и теперь уже взошло для человечества
в область бессознательного, передаваемого наследственностью, воспитанием и привычкой; и потому оно кажется нам естественным. Но 5000 лет тому назад оно казалось людям столь же неестественным и страшным, как им теперь кажется учение христианское
в его настоящем смысле.
Видал я взяточников на своем
веку, но этот Аллилуя экстраординарное явление
в нашей жизни. Ик! А, черт тебя возьми! Селедки я, что ли, переложил за обедом? Обольянинов
входит как тень, скучный, во фраке. Ик! Пардон. Звонит телефон. Херувим, телефон.
Она сидела у себя
в кабинете, когда Литвинов
вошел к ней. Его ввела та же тринадцатилетняя девочка, которая накануне караулила его на лестнице. На столе перед Ириной стоял раскрытый полукруглый картон с кружевами; она рассеянно перебирала их одною рукой,
в другой она держала письмо Литвинова. Она только что перестала плакать: ресницы ее смокли и
веки припухли: на щеках виднелись следы неотертых слез. Литвинов остановился на пороге: она не заметила его входа.
— Постоянно — пираты, солдаты, и почти каждые пять лет
в Неаполе новые правители, [Горький, как можно предполагать, имел
в виду бурную историю Неаполя на протяжении многих
веков, когда норманнских завоевателей (1136–1194) сменяли солдаты германского императора Генриха VI, Анжуйскую королевскую династию (1266–1442) — Арагонская (1442–1501); свыше двухсот лет продолжалось испанское господство (1503–1707); вслед за австрийскими оккупантами приходили французские, вторгались войска Наполеона под предводительством Мюрата (1808–1815); 7 ноября 1860 г.
в город вступили краснорубашечники во главе с Гарибальди, и Неаполь с округой
вошел в состав Итальянского королевства.] — женщин надо было держать под замком.
Довольный и торжествующий, он сел
в зале писать рецепт, а князь потихоньку, на цыпочках
вошел в спальню, где увидел, что Елена лежала на постели,
веки у ней были опущены, и сама она была бледна, как мертвая.
Дюрок, осмотревшись, направился к одноэтажному флигелю
в глубине двора. Мы
вошли под тень навеса, к трем окнам с белыми занавесками. Огромная рука приподняла занавеску, и я увидел толстый, как у быка, глаз, расширивший сонные
веки свои при виде двух чужих.
Я лучше желаю, чтобы
в твоем воображении
в эту минуту пронеслось бледное спокойное личико полуребенка
в парчовых лохмотьях и приготовило тебя к встрече с другим существом, которое
в наш
век, шагающий такой практической походкой,
вошло в жизнь, не трубя перед собою, но на очень странных ходулях, и на них же и ушло с гордым спокойствием
в темную, неизвестную даль.
Перчихин(является
в дверях, за ним молча
входит Поля). Мир сему дому, хозяину седому, хозяйке-красотке, чадам их любезным — во
веки веков!
В XVI
веке, когда явилось строгое преследование взяточничества законом, подьячие выдумали спекуляцию на народное благочестие: челобитчики, «
входя к судье, должны были класть деньги перед образами, будто бы на свечку» (Карамзин, X, 141).
Белинской (
входит). Слава богу! я опять с вами! Меня осадил весь очаковский
век. Добрые люди, только нестерпимо скучны. Они всё толкуют о прошедшем, а я
в настоящем так счастлив!
В это мгновение, к ужасу моему, именно к ужасу, Софья твердыми шагами
вошла в гостиную. Лицо ее было бледнее обыкновенного, и
веки чуть-чуть покраснели. На меня она и не взглянула.
И
веки мои стали тяжелеть, и мне захотелось спать, когда лениво, просто, как все другие,
в мою голову
вошла новая мысль, обладающая всеми свойствами моей мысли: ясностью, точностью и простотой. Лениво
вошла и остановилась. Вот она дословно и
в третьем, как было почему-то, лице...
В наше время, вообще,
вошло в обычай, с голоса превыспренних поэтов, жаловаться на материализм и практическое направление
века.
Патап Максимыч раздетый лежал на кровати, когда Алексей, тихонько отворив дверь,
вошел в его горницу. Лицо у Патапа Максимыча осунулось, наплаканные глаза были красны,
веки припухли, седины много прибыло
в бороде. Лежал истомленный, изнуренный, но брошенный на Алексея взор его гневен был.
В Средние
века медицинское преподавание ограничивалось одними теоретическими лекциями, на которых комментировались сочинения арабских и древних врачей; практическая подготовка учащихся не
входила в задачи университета.
Немного повременя,
вошла в избу молодая девушка, как видно, сильная и работящая, но лицо было у ней истощенное, ровно изношенное, бледное,
веки красные, глаза масленые, нахальные, бесстыжие, с первого взгляда видно было, что пожила она и потешилась.
Едва я
вошел в лодку и лег на приготовленное мне место, как почувствовал, что
веки мои слипаются сами собой.
Чем-то старым, старым, средними
веками несло от всего здешнего жизненного уклада. Студенчество делилось на семь корпораций (землячеств): Курониа (курляндское), Ливонна (лифляндское), Эстонка (эстляндское), Ригеизис (рижское), Необалтиа (немцев из России), Академиа (сборная) и Леттониа (латышская — единственная не немецкая корпорация). Большинство немецких студентов
входило в корпорации. Но были и вне их. Эти назывались «дикими». Дикими были и все мы, русские.
Маленький, сузившийся зрачок, маленький, как зернышко мака, тщетно искал тьмы под сенью закрытых
век: солнце пронизывало тонкую оболочку и кровавым светом
входило в измученный мозг.
«Противность идеям александровского
века»
входила в моду, и за нее, случалось, «жаловали»…
В комнате, прилегающей к чайному магазину купца Ершакова, за высокой конторкой сидел сам Ершаков, человек молодой, по моде одетый, но помятый и, видимо, поживший на своем
веку бурно. Судя по его размашистому почерку с завитушками, капулю и тонкому сигарному запаху, он был не чужд европейской цивилизации. Но от него еще больше повеяло культурой, когда из магазина
вошел мальчик и доложил...
Гостиная была пуста. Александрита остановилась у той самой двери,
в которую полторы недели тому назад
вошла вместе с князем Виктором. При одном воспоминании об этом вея кровь бросилась ей
в голову и на глазах выступили злобные слезы. Она сбросила их энергичным движением
век и устремила полный непримиримой ненависти взгляд на портьеру, закрывавшую дверь
в комнате княгини. Прошло около получка. Наконец портьера зашевелилась, поднялась, и
в гостиной, шурша шелковым платьем, появилась Зоя Александровна.
Петергоф, или, как тогда называли, Петров двор, был основан Петром Великим
в 1711 году, но еще
в XII
веке все побережье Финского залива, где теперь лежит Ораниенбаум, Петергоф и Стрельня, было заселено новгородцами Вотской пятины. Последняя, по распределению новгородских владений,
входила в состав Дудергофского погоста.
Она говорит как равная. Да и чему ей завидовать? Мужчины, правда, не смеют
входить к ним
в ложи. Это только особый genre; зато
в коридоре стоит целая толпа; а к нам
в кои-то
веки кто-нибудь забредет.
— Сдавайте экзамен, и будем вместе работать. Я вас зову не на легкую наживу. Придется жить по — студенчески… на первых порах. Может, и перебиваться придется, Заплатин. Но поймите… Нарождается новый люд, способный сознавать свои права, свое значение.
В его мозги многое уже
вошло, что еще двадцать-тридцать лет назад оставалось для него книгой за семью печатями. Это — трудовая масса двадцатого
века. Верьте мне! И ему нужны защитники… — из таких, как мы с вами.
Изданы"Повести и рассказы"Боборыкина (М.,"Советская Россия", 1984), повесть"Однокурсники"
вошла в состав сборника"Начало
века"(М.,"Московский рабочий", 1988).